Макс Неттлау

Против утопий «переходного периода»

Анархический прогресс путем непрерывной эволюции

Иногда случается, что тот или другой анархист, со­вершенно искренно отчаиваясь в быстром осуществлении анархизма, превращается в сторонника идеи «переходно­го периода». Он не видит, что полный, искалеченный соци­ализм и без того окружает нас со всех сторон. Чем иным является диктаторский коммунизм, политическая социал-демократия, реформизм, лейборизм и разнообразные дру­гие виды несвободной организации? Чем иным являются они, если не социалистическими достижениями, без надежд впереди, отвергшими свободу, как ненужную роскошь, и тянущимися к государству, к вождям? Здесь искусствен­ные рамки заменяют волю, инициативу, разумное согласова­ние усилий, стремлений и способностей. Эти организации не обладают такими качествами, ибо им не хватает энер­гии, чтобы воспитать и упражнять их. Такой анархист не видит, что за этими недостатками и несовершенствами идеала открываются новые перспективы и встают новые люди. Видя, какое болото создали коммунисты и социал-демократы, эти люди верят, что все дело можно попра­вить силами высшей, всепроникающей власти, силами су­ровой государственности, которая каждого поставит на свое место и будет держать его на посту железными це­пями. Идеал средневековой христианской церкви ныне стал реальностью в управляемых фашистами странах. Разве этого недостаточно, разве мы не стонем повсюду, где разлагается общественная жизнь, где воцаряется звериное начало? Эволюция идет вспять повсюду, где люди действуют под влиянием факта отступления от цельного социализ­ма и сдачи им позиций, внешне практичной, близкой и осу­ществимой «постепеновщине,» системе «выплаты в рас­срочку.»

Система «рассрочки» не оправдала себя в деловом мире, она создала иллюзии, которые неизбежно должны были рухнуть в один прекрасный день. Такой же вред эта систе­ма причинила социализму. Истинные социалисты, облада­ющие стойкостью, являются в настоящее время очень ред­кими птицами, тогда как десятки миллионов социалисти­ческих избирателей, привлеченных тем или иным пунктом социалистической избирательной платформы, являются не­устойчивыми и туманными нереальностями, подобными дыму.

После этого, введение идеи «переходного периода» в анархизм являлось бы, со стороны тех, кто выражает подобные мнения, отречением от высокого идеала цель­ного социализма. Такое отречение является личным несчас­тьем для тех, кто в нем повинен, временным или хроничес­ким уменьшением их силы, как это бывает во время болез­ни, ослабляющей людей и отнимающей у них способности. Но разве мы видим тех, кого поражает болезнь, пропове­дующими, что их болезненное состояние является дости­жением, что оно есть настоящий путь, на который должны добровольно стать все? Нет, этого мы не видим. А между тем, именно к этому сводится защита идеи «переходного периода» некоторыми из ее жертв.

Психологически поведение таких людей объясняется значительным различием и дистанцией между подлинной жизнью и той упрощенной формой, которую получают на­дежды и чаяния людей в руках приверженцев окаменев­шей догмы. Даже такая полная надежды идея, как идея свободного развития и дружественного, солидарного со­жительства разумных людей, свободных от бремени и цепей мрачного и жестокого прошлого, не всегда понима­ется, как просвет в новую и лучшую жизнь. Правильно понимая эту идею, мы можем содействовать ее осущест­влению нашим собственным поведением, направляемым этой великой целью. Однако чаше бывает так, что эта мысль понимается, как готовая система, которая может и должна убедить всех после социального переворота. А так как универсальность такого приятия анархизма ка­жется неправдоподобной, то анархизм отсрочивается и придумывается «переходный период». Эти догматически мыслящие люди ждут, что такого рода переходная систе­ма будет принята из их рук всеми. Разумеется, может найтись много людей из числа тех, которые придумывают эти системы в настоящее время, или из числа тех, которые каким-нибудь способом дорвутся до власти и смогут рас­поряжаться делами, — какие люди смогут создать, а в некоторых случаях даже на время укрепить множество разнообразных, искусственных и воображаемых общест­венных построек.

Такие действия являются в высокой степени авторитар­ными, эгоцентричными и лишенными всяких гарантий, ибо при таком порядке один или несколько человек претен­дуют на точное знание того, каким ритмом должен раз­виваться прогресс, где именно люди должны останавли­ваться, чтобы отдохнуть в «переходном периоде.» Здесь будет не только множество таких предложений и навя­занных схем, но и, кроме того, эти схемы будут следовать одна за другой. Ибо, если возможна одна остановка в ка­честве «переходного периода», то почему бы не быть и нескольким таким остановкам? Короче говоря, все это является ничем иным, как игрой в правительство, управ­лением сверху, насильственным навязыванием, которое не приведет ни к чему. Доказательством тому служит извра­щение всей социальной жизни в России, Италии, Герма­нии. К анархизму такой ход вещей не приведет.

Я, однако, обращаю внимание читателя на то, что уже в 1910 году Малатеста написал о чаяниях анархистов, о том, чего они, по здравому рассуждению, не могут ожи­дать, и о том, на что они имеют основание рассчитывать, и что, следовательно, они должны поддерживать всеми средствами. Сошлюсь на его статью «На пути к анархии», опубликованную 25 июня 1910 года в «Le Reveil,» в Же­неве (Швейцария).

«Довольно широким распространением пользуется та мысль, — писал он, — будто мы, называющие себя революционерами, пола­гаем, что анархия должна придти сразу, как непосредственный результат восстания, которое насильственно ниспровергнет все существующее и заменит его новыми учреждениями. И, говоря откровенно, нет недостатка в товарищах, которые таким образом представляют себе революцию.

«Это предубеждение объясняет, почему столь многие добросо­вестные противники считают анархизм невозможным. Это объяс­няет также, почему некоторые товарищи, видя, что при нынешнем уровне морального развития народа анархия не может придти быстро, колеблются между догматизмом, который ставит их вне действительной жизни, и оппортунизмом, который заставляет их забывать на деле, что они анархисты и должны стремиться к анар­хии...»

Не является ли этот оппортунизм как раз тем, что де­лают сторонники «переходного периода» и что они совету­ют делать другим? Малатеста продолжает:

«Нет сомнения, что победа анархии не может быть результатом чуда и не может произойти в противоречии со всеобщим и непре­ложным законом эволюции, а именно, что ничто не случается без достаточной причины и что ничто не может быть сделано, если нет достаточной для этого силы.

«Если бы мы хотели заместить одно правительство другим, т.е. навязать нашу волю другим людям, тогда было бы достаточно собрать воедино материальную силу, необходимую для свержения нынешних угнетателей, и занять их место.

«Но вместо этого мы стремимся к анархии, т.е. к обществу, основанному на свободном и добровольном соглашении, в кото­ром никто не может навязывать свою волю другим и все могутпоступать так, как им нравится и добровольно содействовать общему благу. Следовательно, анархия не может быть осущест­влена окончательно и повсеместно, если все люди не перестанут желать, чтобы ими управляли другие, или чтобы они сами управ­ляли другими, пока люди не поймут выгоды солидарности и не научатся умению творить общественную жизнь без тени насилия и принуждения.

«И так как сознание, воля и способности постепенно развива­ются и находят возможность и способы развития в постепенном изменении окружающей среды, то отсюда следует, что анархия может осуществиться лишь постепенно, понемногу возрастай в силе и широте охвата.

«Таким образом цель состоит не в том, чтобы осуществить анархию сегодня или завтра, или через тысячу лет, а в том, чтобы идти к анархии сегодня, завтра, всегда...»

Никогда не лишне прислушиваться к Малатесте. Он не может более говорить, но я приведу несколько выдержек из его статьи «Постепенность», опубликованной 15 лет спустя вего журнале «Мысль и Воля» (Рим) от 1 октября 1925 года, — статья, которая перепечатана множеством анархических газет и переведена на другие языки:

«...Анархизм может быть понят, как безусловное совершенство, и хорошо, если такое понимание всегда будет налицо в нашей мысли в качестве идеала и светоча, направляющего наши шаги. Но очевидно, что этот идеал не может быть достигнут одним прыжком, путем внезапного перехода от современного ада к чае­мому раю.

«Авторитарные партии... могут поддерживать надежду (разу­меется, тщетную надежду), что, захватив власть, они смогут подчинить всех и навсегда своей воле, силою законов, декретов... и жандармов...»

Это невозможно для анархистов, объясняет Малатеста, как сказано в приведенной уже выдержке, но вместе с тем это не означает, — прибавляет он, — что мы должны ждать, пока все станут анархистами.

«...Наоборот, я верю, — и вот почему я революционер, — что лишь небольшое меньшинство, при особенно благоприятных усло­виях, сможет подняться до понимания анархии и что было бы химеричным надеяться на всеобщее обращение в анархизм, если та среда, в которой процветают власть и привилегия, не будет изменена. Именно по этой причине я считаю необходимым, чтобы как можно раньше, — т.е. как только будет завоевана достаточ­ная свобода и как только анархисты окажутся достаточно много­численными и будут обладать достаточными способностями для осуществления их идей и повсеместного распространения своего влияния, — мы организовались бы сами для применения анархии или той доли анархии, какая постепенно станет возможной.

«Ибо все не могут быть обращены одним ударом, и мы не мо­жем жить изолированными; в силу жизненной необходимости и в интересах пропаганды мы должны стараться найти путь к осу­ществлению наибольшей возможной доли анархии среди людей, которые не являются анархистами или которые являются тако­выми в различной степени...»

В этой и других статьях Малатеста, как всегда, подчер­кивает неотложную необходимость создания условий со­циальной, интеллектуальной и этической жизни, которые были бы благоприятны для подлинной, ударной и успеш­ной анархической пропаганды. Он видел и указывал, что современная повседневная жизнь и жестокая борьба за существование, унижающая и разлагающая нужда, авто­ритарная практика управления сверху, пропитывание по­вседневной жизни авторитарным началом, не дают воз­можности большому числу людей стать анархистами. Это подтверждается нашим собственным опытом. Путем само­наблюдения и наблюдения над нашими товарищами мы приходим к выводу, что в большинстве случаев особые и благоприятные условия и случайности превращают нас в анархистов, тогда как очень многие, живущие бок о бок с нами, подвергаются влияниям, которые делают из них властников, или безразличных людей, или, наконец, очень, очень умеренных либералов и т.д.

Отсюда возникло убеждение Малатесты, что наиболее существенным делом является содействие всеобщему про­грессу и ускорение его путем устранения искусственных, злонамеренно создаваемых и уже ослабевающих препятст­вий, — таких, например, как власть во всех ее видах, как угнетающая эксплуатация, сделавшая народ неспособным поднять голову над повседневной рутиной и нищетой из-за умственного и физического истощения. Этот взгляд сделал Малатесту другом и участником всех революционных дви­жений прогрессивного типа, больших и малых, и другом всякой реформы, — не в качестве сторонника тактики за­воевания реформ, а просто в силу того, что реформы озна­чают большее или меньшее увеличение энергии, могущей быть использованной для дальнейшей борьбы.

В таких лучших условиях пропаганда могла бы разви­ваться и углубляться, и тогда анархисты стали бы более многочисленными и могли бы оказать помощь в направле­нии дальнейших шагов вперед. Это сделало бы их «посте пенно» (Малатеста не стыдился этого слова) социальным фактором, достаточно сильным для того, чтобы настаивать на праве вести образ жизни по собственному выбору, — не в качестве изолированной коммуны, но в качестве части общества, располагающей соответственной долей общест­венных средств производства и прочим социальным досто­янием, и с помощью пропаганды и примера постепенно расширяющих сферу своего влияния до тех пор, пока они не займут места, — как мы надеемся, — соседних соци­альных групп в качестве наиболее совершенной и наиболее привлекательной общественной организации. Разумеется, в этой области возможны будут не один, а много методов либертарного сожительства, и только опыт устранит не­совершенные методы и даст возможность усовершенство­вать прочие методы.

Все это при условии, что другие общественные группы не будет вмешиваться, при помощи власти, средствами контроля и принуждения. В последнем случае будут иметь место сопротивления и восстания, неизбежные спутники нынешних попыток контроля и принуждения. По этому поводу Малатеста писал:

«Непримиримо выступая против всякого принуждения и против капиталистической эксплуатации, мы должны быть терпимыми по отношению ко всем социальным воззрениям различных групп человечества, при условии, что они не будут причинять ущерба свободе и равным правам других групп. Мы должны довольство­ваться постепенным прогрессом в той мере, в какой будет подни­маться моральный уровень людей и будут расти материальные и интеллектуальные средства, которыми располагает человечество. При этом мы, разумеется, должны делать величайшие усилия, путем изучения действия и пропаганды, к тому, чтобы ускорить революцию в направлении ко все более высоким идеалам».

В статье 1910 г. Малатеста говорит также:

«...Каждый раз, когда власть ослаблена, каждый раз, когда уда­ется большую долю свободы завоевать, а не выпросить, — это является прогрессом в направлении к анархии...» «Каждая победа, как бы она ни была мала, рабочих над хозяевами, всякое усилие против эксплуатации, всякая доля богатства, отнятая у собствен­ников и переданная в общее распоряжение, будут прогрессом, шагом по пути к анархии...»

Малатеста заканчивает статью указанием на анархию, как... «систему экспериментирования, перенесенную из об­ласти исследования в область социальных осуществлении». Это означает, что, подобно тому, как наука достигла тако­го огромного подлинного прогресса только с тех пор, как стала пользоваться методом опытов, так, поэтому, и прак­тическая, справедливая, привлекательная форма социаль­ного общежития может быть результатом только свобод­ной группировки и перегруппировки личностей и больших или малых социальных единиц, пользующихся свободой и имеющих возможность по-своему устраивать свою жизнь. Наука не могла прогрессировать до тех пор, пока была парализована властью, — властью религии, которая навя­зывала веру в семидневное сотворение мира и в неизмен­ность видов, ибо Бог не мог якобы создать виды несовер­шенными и не сделать их неизменными. Наука была, кроме того, парализована авторитетом великих учителей и нас­тавников вроде Аристотеля, а позднее, в XVII столетии, авторитетом таких людей, как Линней. Наука начала жить только тогда, когда подвижность, движение, развитие при­виты были ей разумом свободных и смелых мыслителей. Точно таким же путем, влиянием таких же несвободных, неразвитых человеческих умов, политические и социальные системы получили неизменную форму, свыше освященную и постоянную, при чем оказывалось, что каждый поставлен на принадлежавшее ему место божественной властью, или судьбою, или мудростью старых законодателей, или обы­чаями и установлениями, хотя держался он на своем месте только благодаря материальной силе, когда это соответ­ствовало интересам тех, кто держал в своих руках власть.

Так наступило время, когда революции стали необходи­мыми для изменения этой принудительной неподвижности. Легче всего это было сделать путем политики и власти. Подобно тому, как иной возница, сменивший старого воз­ницу, по-прежнему гонит и бьет ту же упряжку лошадей, так и смена правителей или смена их методов — вещь весьма простая, и как раз сюда относится французская народная поговорка: — чем больше все меняется, тем больше все остается по старому.

Лишь в конце XVIII века и в XIX веке в науке зародилось понимание того, что успехи научной мысли требуют полной свободы, ибо, если одна какая-нибудь догма была признана неудовлетворительной, то почему догма, занявшая ее мес­то, должна рассматриваться, как неизменная и постоянная? Здесь человеческий разум пробудился, наконец, полнос­тью. То же самое в значительной степени произошло и в области искусства, и, в более узком кругу, также и в области нравственности. Человеческий разум позднее всего и в наименьшей степени пробудился до сих пор в социаль­ной области, ибо эта область тесно связана с жизнью лю­дей, пользующихся удобствами, роскошью, высшим обра­зованием, привилегиями и другими благами, которые вла­деющие классы все еще считают своим исключительным правом на вечные времена. Эти люди объявили свои права, освященными Господом Богом, но это не мешает им чрез­вычайно заботиться об охране этих прав силами государ­ства, проще говоря, полицейскою силою.

Это упорство в самозащите тех, кто пользуется моно­польными правами и привилегиями, привело к тому, что мысль об отнятии у привилегированных их привилегий путем социальной революции, внезапно народилась и ста­ла распространяться. Эта мысль о внезапном перевороте, о политической революции нашла себе сторонников также и среди тех, кто, подобно анархистам, понимает, что такая внезапная перемена не может автоматически заставить огромное число людей уверовать в идеи, которых они рань­ше не придерживались. Анархисты не имеют никаких воз­ражений против внезапного переворота, ибо он устранил бы величайшие препятствия — государственную власть и власть монополизированного богатства. Однако, их соб­ственная задача не достигается и не завершается таким переворотом, она только начинается по настоящему и лишь при лучших условиях, чем прежде. Авторитарные же со­циалисты считают, что такой переворот дает в руки одной части их — той, которая успевает перехитрить другие фракции и нанести им поражение, — неограниченную власть, подобную той, которую одна из таких фракций захватила в России в 1917 году и до сих пор удерживает. Упрочение такой власти является смертельной опасностью для социализма, ибо такая система является препятствием там, где возникает величайшая нужда в ничем не стесняе­мом движении вперед. Такая власть немедленно становит­ся консервативным фактором и получает лишь вынужден­ную неохотную поддержку со стороны лишь части народа, а потому вынуждена бывает прибегать к принуждению и жестокости для поддержания своей внешней и показной устойчивости.

Именно это должно случаться каждый раз, когда будет наступать так называемый «переходный период», приду­манный искренними, но близорукими анархистами. Они желают содействовать великому социальному перевороту, развязать социальную революцию, чтобы дать народу гло­ток воздуха свободы, — а после этого они предполагают обратиться к народу (или принудить его: кто знает, как они это устроят?) с предложением остановиться, не идти дальше, а вступить «в переходный период». Этот период, таким образом, является чем-то вроде Чистилища. Пробыв в этом «промежуточном периоде» (как долго? в каких условиях? и т.д.), они будут считаться созревшими, или заслужившими того, чтобы когда-нибудь перед ними раскрылись врата рая и чтобы они приступили к осуществле­нию анархизма. Эта мысль представляется мне одним из самых слабых, узких и непрактичных социальных воззре­ний среди тех, которые теперь в моде. Она не может быть обоснована, как это пытались когда-то сделать на чем-либо, исходящем от таких людей, как Бакунин и Кропот­кин. То, что писал Малатеста, — чего я не могу воспроиз­вести здесь полностью, — решительно опровергает ее. Но я приведу выдержку еще из другой его статьи «Еще о ре­волюции на практике»:

«1). Анархия не осуществляется силон (Малатеста хочет ска­зать: не навязывается силон). Анархический коммунизм, применя­емый полностью и дающий наилучшие результаты, возможен лишь тогда, когда широкие массы народа, содержащие в себе все необходимые элементы для осуществления более высокой циви­лизации, чем нынешняя, понимают и добиваются его. Можно представить себе группы, живущие друг с другом и с другими сходными группами в отношениях, созданных добровольной и сво­бодной коммуной. Было бы хорошо, если бы такие группы суще­ствовали. Наша задача в том, чтобы создавать их для опытов и в качестве примеров, но эти группы не являлись бы еще комму­нистическим анархическим обществом. В гораздо большей степени они были бы примерами самоотвержения и самопожертвования во имя великого дела впредь до того времени, пока эти группы не станут включать большинство населения. На следующий день после насильственной революции, если такая революция случится, задача, следовательно, будет состоять не в том, чтобы осущест­вить анархический коммунизм, а в том, чтобы подвигаться вперед в направлении к нему.

«2). Обращение масс в анархизм и коммунизм — и даже в са­мую умеренную форму социализма — не возможно до тех пор, пока нынешние политические и экономические условия продолжа­ют существовать. А так как эти условия... увековечиваются с по­мощью грубой силы, то необходимо, чтобы они были изменены революционной работой сознательных меньшинств. Отсюда, если принять принцип, что анархия не осуществляется силой без созна­тельной воли масс, можно видеть, что революция не может быть осуществлена для немедленного и прямого установления анархии, а лишь для создания условий, которые сделают возможным бы­строе развитие в направлении к анархии...»

Нуждается ли эта аргументация в дальнейших поясне­ниях? Мы явно представляем собой меньшинство. Наше желание таково: — не управлять, но и не быть управляе­мыми, а жить социально, не подвергаясь эксплуатации и никого не эксплуатируя, рядом с нашими собратьями: это и есть анархия. Мы эмансипировались сами, поскольку могли, от наклонности к власти, от веры в нее, которую столько могущественных факторов в прошлом и настоя­щем внедрили в каждое живое существо. Мы можем про­пагандировать наши взгляды многими способами, но не может упустить из виду тот факт, что много миллионов людей, также интересующихся социальными вопросами, в силу атавизма пошли по широкому течению авторитарно­го социализма, а другие миллионы остаются равнодушными и очень часто, как это показывают фашистские движения, оказываются пропитанными бешеной враждебностью к нам. В таких условиях ожидать, что мы привлечем к себе десятки миллионов пропагандою, означает тешить себя иллюзиями и топтаться на одном месте из года в год, от поколения к поколению. А ждать, что социальный перево­рот путем крушения капитализма или прямой социальной революции даст маленькому анархическому меньшинству физическое влияние или моральный вес в глазах сотен властнически настроенных и властнически предубежденных миллионов — чистая химера. И надеяться, что все эти властникисамопроизвольно пожелают осуществить анар­хизм, как мы его понимаем, также является химерой.

Никакое усилие воли с нашей стороны не устранит су­ществующих различий и не сократит существующих дис­танций. Но все мы можем содействовать созданию усло­вий, которые позволят народу развиваться быстрее нрав­ственно, и только это начнет и ускорит выравнивание раз­личий и сократит дистанцию. Вот что разумел Малатеста под «движением к анархизму». Мы не можем силой загнать людей в анархизм, ибо это угашает самую идею анархиз­ма — свободу, добровольность. Мы не можем убедить людей оптом. По крайней мере, до сих пор массы не прихо­дили миллионами, чтобы слушать нас. Но мы можем и дол­жны всегда содействовать созданию все более свободных и лучших условий, которые могли бы увеличить способ­ность широких масс прислушиваться к голосам подлинной свободы.

Это улучшение условий может быть ускорено путем ор­ганизации труда и повседневной работой организованного труда над защитой своих позиций для завоевания лучших позиций повсюду, где это возможно. Чего не хотят анар­хисты, — это сделать из сказанного вывод, что надо содействовать созданию синдикального режима, который мы теперь именуем «синдикальным государством», т.е. искусственного создания устойчивости. Анархизм всегда будет означать подвижность, развитие, биение жизни, а синдикальный режим захочет быть постоянным, могу­щественным, окончательным, совершенно так, как и всякий другой режим. Я знаю, что именно это и есть «переход­ный режим», придуманный некоторыми, и что изобрета­тели иногда основываются на глубоких и широких симпа­тиях Бакунина и Кропоткина ко всем видам организован­ного труда и ко всякому солидарному действию рабочих. Ссылками на Бакунина и Кропоткина пытаются доказать, что они были бы сторонниками такого «синдикального го­сударства». Оба теоретика одобряли всегда рабочих, когда они выходили из своей изолированности и организовывали британские тред-юнионы, Интернационал, французскую Генеральную Конфедерацию Труда, Испанскую Федерацию Рабочих, большие кооперативные федерации и т.д. Но они не больше стремились к громоздкой и устойчивой эконо­мической организации, чем к «народному государству» германских социал-демократов. Они стремились уничто­жить современные государства. Как же могли бы они, в качестве анархистов, желать создания новых, промежу­точных, «переходных» государств? Нет, они этого не же­лали, и ошибочно было бы пытаться создавать впечатле­ние, что у них такое стремление когда-либо было.

Возможно, что когда анархизм будет действительно осуществлен путем массового действия, то первые свобод­ные коммуны будут отличаться от всего, что было напи­сано и сказано в течение столетия изучения и пропаганды. Возможно, что они будут несовершенны и примитивны, но они будут созданы людьми на местах для их собствен­ных надобностей, в меру их понимания, и такие коммуны будут развиваться, распространяться и совершенствовать­ся путем сравнения и опыта. «Переходный период» должен был бы отличаться необычайной приспособляемостью, что­бы соответствовать требованиям в подобных условиях. А между тем, природа заранее придуманных схем такова, что они всегда оказываются весьма однородными и едино­образными, всегда, поэтому, требуют центральных органов и управления сверху. Перед лицом этих фактов Гриффюль, наиболее опытный и революционно настроенный секретарь Французской Генеральной Конфедерации Труда, социалист бланкистского толка, писал в 1909 г., что совершенно иллюзорными являются попытки предвидеть новые положения, создающиеся в ходе общественного развития, и пытаться применять к ним заранее придуманные схемы, вроде тех, о которых упомянуто выше. Кто, например, из числа наиболее передовых мыслителей Франции, людей вроде Дидро, Вольтера и Руссо, мог бы до 1789 года пред­сказать, какое направление примет Французская Револю­ция? В самом деле, в 1789 или 1790 кто мог предсказать, что народные герои этих годов будут посылать друг друга на эшафот в 1793 и 1794 г.г.? В эти годы расцвета респуб­ликанского движения кто мог предвидеть, что через 12 лет во Франции будет создана Директория, появятся кон­сулы и император? Кто в 1906 году, когда Генеральная Конфедерация Труда бросала вызов всей Франции, мог предвидеть, что несколько лет спустя и до сего дня она будет одной из самых тусклых реформистских организа­ций? Кто предвидел, что русская революция примет такое направление? — Поэтому пытаться рисовать план «пере­ходных периодов» социальной эволюции это все равно, что рыть маленький канал в песке и ожидать, что океан изменит свои течения и потечет по этому маленькому каналу.

Власть и свобода являются лишь другими выражениями для понятий неподвижности и движения, смерти и жизни. Человек не может удержать вечно развивающуюся жизнь, он может лишь дать некоторые подобия ее в форме мысли, абстракции, слов. Он обычно стремился навязать такие абстракции жизни, подчинить себе жизнь, регулировать, анализировать ее, управлять ею. Это — власть схем над действительностью. Она причинила много вреда в ходе до-исторического периода и истории. Так создан был миф о богах, так человека обращают в раба и до сего дня. Позд­нее, другие абстракции стали господствовать над людьми; власть, послушание, дисциплина, государственные сооб­ражения являются именно такими абстракциями и наибо­лее жестокими орудиями тиранов, самыми верными выра­жениями их взглядов и злом для людей. Свободная мысль, наука, свободная общественная жизнь стремятся свергнуть власть этих отвлеченных идей над людьми, но их авторитарные противники снова выковывают эти цепи в наши дни, с более враждебными намерениями, чем когда бы то ни было.

В течение некоторого времени существовало, по крайней мере, четкое разграничение между авторитарными и либертарными идеями, внутренне непримиримыми. Такие уклоны, как «переходный период», являются попытками соединить их воедино. Против этих попыток либертеры должны решительно возражать и вести борьбу с попытка­ми, исходящими из авторитарного лагеря. Жизнь, испы­тывающая влияние столь многих неисчислимых факторов, редко выполняет наши желания полностью. Если мы сами будем ослаблять и принижать наши чаяния, то от них немного останется. Мы не возражаем против каких-либо видов деятельности современного синдикализма и желаем им полного успеха, но никто, даже синдикалисты, не должен диктовать будущему, чтобы оно подготовило гря­дущее господство над жизнью человечества. Кто желает этого и трудится для этого, всегда может создать лучшие условия для распространения анархических идей и для ускорения первых анархических осуществлении. Этим мно­го сказано и это дает много надежд. Кто советует осла­бить такую деятельность, руководясь мыслью о «переход­ных периодах», тот отнимает жизненные силы у нашей борьбы и тем вредит самому себе: однажды сделав шаг назад, он отрывается от всего передового и, вольно или невольно, будет отброшен назад, еще и еще дальше, пока не попадет в авторитарный лагерь. Надо побудить таких людей нановопродумать этот вопрос и сделать выбор между прогрессом и регрессом.