Макс Неттлау

Федерализм и централизм

Из неразрывной связи каждой органической части со всей совокупностью Вселенной, — связи, проявляющей себя в направленных к самоутверждению действиях, — возникают все колебания между автономией и солидарно­стью, индивидуализмом и социализмом, изоляцией и орга­низацией, национализмом и братством людей, а также, между тем, что именуется федерализмом и централизмом. В той степени, в которой органические части сосредото­чены на самих себе и являются самостоятельным микро­космосом, они отказываются от слияния в коллективы, лишенные даже кажущейся независимости. Однако, пре­доставленные самим себе, оставаясь в полнейшей изоля­ции, они хиреют и засыхают, подобно капле воды, целиком испарившейся. Между тем, соединение многих таких ка­пель имеет некоторые шансы на длительное существование, хотя, разумеется, существовать бесконечно они не могут, а могут только обновляться — путем превращения в пар, в индивидуальные капли, которые в свою очередь снова’ превращаются в потоки и моря — и так происходит вечный круговорот.

Мы можем, таким образом, сделать заключение, что такова природа и что ничто не существует и не может существовать, оставаясь устойчивым и, вместе с тем, сох­раняя свою односторонность. Не может существовать кап­ля воды, как не может и море вечно хранить бесконечное число капель, если оно не жертвует соответствующим ко­личеством их, чтобы дать им возможность вести опять независимую жизнь, а затем вновь воссоединиться с кол­лективом. Одним словом, изоляция невозможна, и то, что кажется изоляцией, оказывается или временно самодовлеющей единицей, обладающей ограниченной продолжи­тельностью жизни, или единицей, обреченной на разорение от истощения. Между двумя полюсами притяжения и от­талкивания каждая частица материи существует вечно, обычно образуя на первых порах маленький мир вокруг себя, родственные себе частицы материи, и затем это ма­ленькое целое отталкивается от одних внешних влияний, притягивается другими и соединяется с более крупными единицами или же вовлекается — вольно или невольно — в более значительные коллективы. В этом последнем слу­чае они могут переживать процессы брожения, восставать и освобождаться рано или поздно от несвободы.

Не могла быть иною и судьба самого человечества, ко­торое в ранние времена представляло собою беспомощное стадо, жившее группами, сосредоточившимися вокруг женщин (матриархат), затем меньшие группы сосредоточивались вокруг мужчин (патриархат, семья) в качестве первоначальных единиц. Эти группы соединялись с други­ми группами данной местности, с племенем, ибо лишь та­кие, более крупные единицы могли обеспечить себе отно­сительную безопасность, выгоды сотрудничества (совмест­ная обработка земли и пр.), культурный прогресс (обмен услугами по мере развития разделения труда и т.д.). От этих зачатков культуры и до настоящего дня индивид и общество остаются неотделимыми, но их взаимные отно­шения сильно изменяются, и в настоящее время мы все сильнее чувствуем, в каком именно направлении эти отно­шения должны улучшаться и какие препятствия стоят на этом пути.

Федерализм и централизация являются выражениями желаний сделать сотрудничество людей возможно более продуктивным в каждом отдельном случае. Ни федерализм, ни централизация не являются решениями сами по себе и могут существовать отдельно друг от друга. Полная фе­дерация была бы агрегатом автономий, совершенно нерав­ных федераций, не обещающих плодотворного сотрудни­чества в коллективе. Полная централизация была бы систе­мой всеобщего принуждения для разъединенной массы, лишенной индивидуальной энергии. Федерация, основанная на солидарности, предполагает волю и желания наиболее сильного, богатого и прогрессивного, направленного к помощислабейшему, беднейшему и отсталому. Она таким образом является в моральном смысле образцом центра­лизации, признанием всеобщей воли и всеобщего благо­получия высшими благами, чем индивидуальная воля и индивидуальное благополучие. Централизация, равномерно применяемая, становится нелепой и бесплодной. Если она желает жить, то должна признать разнообразие местных потребностей; другими словами, она должна морально вдохновляться федерализмом. Мы не можем уйти от этих упрямых фактов, как не можем уйти и от индивидуализирования и коллективизации тенденций решительно во всем. Выход отсюда состоит в надлежащей пропорции обоих факторов в данном организме.

Пропорция является великой естественной необходимостью, регулирующею жизнеспособность и выживание организма. Человек уже научился познавать ее в своих технических иэстетических произведениях — теперь оче­редной задачей нашей является умение применять ее в области общественной жизни. В этом деле анархисты яв­ляются наиболее приспособленными для того, чтобы ука­зывать путь. Почти из каждой аморфной клеточки и агре­гатов таких клеточек, путем чисто материального раз­множения, выросли в гигантские пресмыкающиеся раннего геологического периода и становились все крупнее и круп­нее. Таким же путем выросли травы и растения, и гигант­ские деревья, но все это оказалось непропорциональным по отношению к ограниченным естественным ресурсам земного шара и могло только идти к упадку и исчезнове­нию. В то же время дифференцированные формы живот­ных и растений распространялись, пресмыкающиеся пре­вращались в птиц, цветы развивались на ранее не знавшей цветов земле, а неприспособленные существа ранних пе­риодов голодали и погибали. Одному из существ, раз­вившихся позднее других, именно человеку, удалось там и здесь превратить часть земного шара в сад, в истинный рай, в то время как во многих других частях земли, вплоть до сего дня, человек превращал землю в ад и подражал созданию своего собственного воображения — Богу, ме­тал адский огонь с небес на Шанхай и другие места земли, подобно тому, как Бог поступил с Содомом и Гоморрой: это — еще один пример неуравновешенности, возникающей из отсутствия моральной пропорции.

Технически, употребление инструментов и оружия обу­чало людей пропорции. Обезьяна, размахивающая ветками дерева, как оружием, или для того, чтобы сбить орехи с веток, на опыте научилась, что это орудие или инструмент должен иметь соответствующие размер и твердость, что­бы отвечать своему назначению. Идя этим путем опыта, первобытный человек, научившись применять огонь и т.д., теми же приемами стал строить для себя дом, готовить пищу и постепенно развился в более высокий тип человека, создал эстетические идеалы, правила социального поведения и первые представления о нравственности. Во всем этом ему приходилось выбирать и решать, где именно должны быть границы механического увеличения, и останавливать­ся там, где расширение и размножение приводило только к неприспособленности и бесполезности. Такие границы ока­зывались и в деле насильственного присоединения терри­торий, соединения универсальных монархий, спустя неко­торое время распадавшихся по мере возникновения мо­нопольных богатых торговых центров; каждый из этих центров, в свою очередь, имел свой день величия, после которого наступало падение и разрушение. Такие границы встречала тирания, для которой рано или поздно насту­пала гибель, такие же границы оказывались и для религий, — а победительницей всех их была неодолимая сила про­гресса, делающая застойные формы жизни непрактичными’ и приносящая разрушение повсюду, где люди пытаются поддерживать в них жизнь искусственным путем.

Машины сделали устаревшими все формы самодовлею­щей жизни и долгое время были силой централизующей. Но на протяжении жизни последних двух поколений маши­ны настолько распространились по всему земному шару, что старые промышленные центры увидели рождение но­вых центров, и борьба на жизнь и смерть между первыми и вторыми явилась одним из важнейших последствий ны­нешнего промышленного кризиса. Был предел готовности людей покупать продукты машинного производства почти исключительно в крупных центрах, был предел также го­товности рабочих быть целиком поглощенными жизнью промышленных городов и отказаться от зеленых полей и свежего деревенского воздуха. Короче говоря, в то время, как старые центры все еще очень могущественны, их дни все же сочтены, ибо они не могут помешать стремлению к более гармоничной, независимой и целостной, т.е., более планомерной жизни. Фурье, Роберт Оуэн и Кропоткин ви­дели это тяготение к более гармоничной жизни. Замерев на время под всепобеждающим напором машин, это стрем­ление пробуждается и проявляет себя в воле к децентрали­зации, автономии, обновлению домашней жизни, к природе и красоте, к личной свободе и к интеллектуальному само­определению.

Машины и та сила, которая ими движет, сами указы­вают путь. Еще сорок лет тому назад Кропоткин понял, что, подобно тому, как паровой двигатель вызвал такое огромное усиление централизации, электричество, наобо­рот, положит начало веку децентрализации. Ручная рабо­та, первобытные инструменты и некоторые местные маши­ны прежних веков, затем концентрированная промышлен­ность с ее мощными паровыми машинами, прикрепленными к данному месту, и центры добывания электрической энер­гии, распределяющие ее на огромных пространствах, по­крытых городами и деревнями и содействующие промыш­ленной и земледельческой работе, — таковы три монумен­тальные стадии в истории человечества. Период усиленной централизации длился недолго и теперь в муках умирает, причиняя великие страдания, но, тем не менее, теряя почву под собой. Очень возможно, что наступающий период принесет с собой больше возможностей в деле добычи местной движущей силы и таким путем уменьшит необходимость в передаче ее из отдельных центров. Когда это случится, то последние препятствия к гармонической местной жизни, солидарному анархизму, должны будут пасть среди мыс­лящих людей.

Политически государство было создано для обслужи­вания всех интересов, связанных с соответствующим об­щественным строем, и для их защиты. Государство вплоть до XVIII века, а в некоторых странах даже того позднее, обычно воздерживалось от вмешательства в местную жизнь населения: не существовало признанного федера­лизма, но под именем старых провинций, свободных горо­дов, владений местных династий и т.д. существовало боль­шое разнообразие обычаев, правил, даже законов, некото­рых местных прав и привилегий. В сущности, на практике, федерализм существовал, хотя между ним и монархом возникали постоянные разногласия, а иногда возникала и открытая борьба. Средневековому монарху приходилось считаться с очень многими местными факторами повсюду — с баронами, епископами, городскими советами и т.д., прежде чем ему удавалось получить подати и оброки день­гами, военной помощью и проч. С возникновением парла­ментов центральная власть оказалась под их контролем и ее авторитет часто оспаривался. Стюарты в Англии по­гибли при попытке подавить волю местного населения. Лю­довик XIV в ту же эпоху сумел, однако, сокрушить местную власть, но, 100 лет спустя, Людовик XVI взошел на эшафот в 1793 году, подобно тому, как Карл I был казнен в 1649 году, а последний из Стюартов был изгнан в 1688 году, как последний из французских Бурбонов был лишен трона в 1830 году и, наконец, испанский Бурбон был низложен в 1931 году. Парламентаризм своей основной сущностью оз­начал защиту местной независимости против королевской централизации. Соединенные Штаты возникли и провоз­гласили Декларацию Независимости в 1776 году во имя как раз этой цели, подобно тому, как Швейцария освобо­дилась из-под власти средневековой Германской империи, а Нидерланды из-под власти королей Испании именно в борьбе за местные права против центральной власти. Такие победы над центральной властью не привели, впрочем, к подлинному федерализму. Конституции Швей­царии, Нидерландов, Англии 1688 г. и Соединенных Шта­тов очень далеки от истинного федерализма. Объяснение этого заключается в том, что победившие местные силы преклонялись перед единством государства, полезным для тех, кто хотел, чтобы местная промышленность снабжала своими продуктами возможно более обширные внутрен­ние рынки и продавала бы их заграницу под защитой фла­га могущественного государства. Таким путем сами пар­ламенты становились нейтралистскими, прямыми предста­вителями государства, сокращавшими местную власть по­всюду, где только можно было, и поддерживавшими мест­ные привилегии и права только в форме единоличных злоупотреблений и подкупности. Стремление же рабочих к парламентскому представительству действовало в том же направлении — к централизму: для них парламент никогда не казался слишком могущественным и централизованным, ибо социал-демократические вожди убедили их в том, что завоевание парламента означало завоевание государства и победу над капитализмом. Федерализм, таким образом, был ослаблен, урезан, почти изгнан отовсюду со времени Французской Революции, на протяжении всего XIX века и вплоть до сегодня: с точки зрения широкого развития промышленной жизни и борьбы за расширение торговли, а равно и в понимании государственных социалистов и, наконец, с точки зрения современной России, необходимо всемогущее государство, считающее федерализм государ­ственной изменой и посягательством на его универсальное всемогущество. Это мощное орудие власти — государство — создано было таким образом и отточено в угоду про­мышленным и торговым интересам. Оно питается и под­держивается авторитарными социалистами, надеющимися овладеть им единым взмахом, как это было в России осенью 1917 года, и затем использовать его.

Федерализм, таким образом, должен был бороться за существование на протяжении всего века капитализма и государственного социализма, когда даже примитивный либерализм встречал на своем пути ожесточенных врагов. На наших глазах эта эпоха завершилась 10 лет тому назад победой итальянского фашизма, не говоря уже о других диктаторских режимах во многих европейских и американ­ских странах. Много было причин, объясняющих это вре­менное поражение бесспорно привлекательной прогрессив­ной концепции человеческого общежития; главные при­чины коренятся, однако, в характере самих федералистов.

Только свободные общества могут искренно федерироваться между собою, т.е. поддерживать социальную и политическую жизнь, основанную на местных особенностях и склонностях, только такие общества могут сами давать пример солидарности и ждать того же от других свобод­ных обществ, организованных в том же духе, хотя и по иным планам. Между такими обществами должно быть некоторое сходство в смысле уровня жизненных условий, настроений и характера. Такое сходство существовало в средние века среди альпийских областей в Швейцарии, где пастушескую жизнь вели почти все. Такое же сходство наблюдалось среди множества средневековых городов, причем это сходство не сопровождалось борьбой торговых интересов. Наконец, подобное же сходство существовало между крестьянскими коммунами в некоторых горных областях ранней Испании. В других местах федерации охватывали только провинции или малые государства с ограниченными пределами солидарности. Здесь оппозиция центральному правительству не всегда носила прогрессив­ный характер, как, например, в Вандее, в Баскских провин­циях, во многих германских княжествах, в наиболее отста­лых частях этой страны, где преобладал национальный фанатизм. В 1868 году, когда парламент издал закон об обязательном прохождении восьмилетней элементарной школы для всего населения в упомянутых отсталых облас­тях страны, то попы, стремясь к преобладанию церковной школы над светской, стояли за шестилетнюю школу, и это было очень федералистично, но вместе с тем и оченьреакционно. Лет 40 тому назад, когда бой быков был введен в южной Франции и вскоре запрещен был там, согласно общегосударственным законам, то это почиталось оскорблением федералистических чувств Юга, и там возникли бунты. Элизе Реклю писал по этому поводу:

«...Не позор ли это, что жестокая страсть к зрелищу боя быков овладела столькими городами юга и что их старый дух независи­мости восстал против центрального правительства, вина которого состояла в том, что оно хотело применить для защиты животных законы, изданные в XIX веке, — законы, которые, по правде сказать, никак не могут быть названы драконовскими.»

Бакунин не поколебался написать в своем оправдании федерализма («Медведи Берна и медведи Санкт-Петер­бурга,» Февраль, Март 1870 года).

«Швейцария стоит сейчас перед дилеммой: она не может же­лать отодвинуться назад, к своему прежнему режиму политиче­ской автономии кантонов, который сделал из них конфедерацию политически самостоятельных и друг от друга независимых госу­дарств. Восстановление такой конституции (отмененной в 1848 году) неотвратимо повлекло бы за собой обеднение Швейцарии, положило бы конец всем крупным экономическим достижениям, сделанным ею, ибо новая централистическая конституция опроки­нула все преграды, отделявшие и изолировавшие кантоны. Эконо­мическая централизация является одним из существенных условий развития благосостояния, а такая централизация была бы невоз­можной, если бы политическая автономия кантонов не была унич­тожена.

«С другой стороны, опыт двадцати двух лет (1848-1870) доказал нам, что политическая централизация также гибельна для Швей­царии. Она убивает ее свободу, угрожает ее независимости и делает из нее раболепного жандарма всех могущественных дес­потов в Европе. Уменьшая ее моральную силу, она подрывает также и ее материальное существование».

Бакунин продолжает: «Что же в таком случае сделать? Идти назад, вернуться к политической автономии кантонов — вещь невозможная. Сохранить же политическую централизацию — нежелательно.

«Дилемма, таким образом поставленная, допускает одно един­ственное решение: уничтожение всех политических государств, кантональных и федеральных штатов, и преобразование полити­ческой федерации в экономическую федерацию, в национальную и интернациональную федерацию.

«Такова цель, к которой в настоящее время явно движется Европа».

Бакунин, как показывает его строгое осуждение Южно Американской Конфедерации, не признавал обращения к федерализму во имя эгоистического или ретроградного интереса. Такие интересы являются вызовом человечеству. Именно из таких интересов исходят все государства, боль­шие и малые, считая себя вправе делать это внутри их государственных границ и, кроме того, в качестве независимых организмов, навязывать свои требования дру­гим, если они это в силах сделать путем воины и завоева­ний. Никакие безнравственные привилегии не могут истор­гаться во имя федерализма, иначе это прекрасное слово только покрывало бы любой недостойный акт. Прогрес­сивный дух человечества может быть очень терпимым в отношении ритма прогресса, который не везде бывает одинаково быстрым, но он не может допустить того, чтобы прогрессу приносился ущерб во имя автономии, иначе ему пришлось бы подчиниться требованию любого тирана, как только он выразил бы пожелание, чтобы никто не поку­шался на его самодержавие.

Этот вопрос совершенно не является вопросом для иск­ренних прогрессистов, хотя он легко может быть извращен и на самом деле извращается софистикой фабрикантов общественного мнения в интересах тех, кто стремится расширить свою власть и завоевания. Исходя из таких именно побуждений, создавались все колониальные импе­рии — Египет, Южная Америка, Марокко, — все они были захвачены насильно, Австро-Венгрия была разрезана на куски, Россия была подвергнута блокаде и вооруженной интервенции, Япония сейчас цивилизует Китай с помощью бомб, и фактически буржуазия повсюду стремится «циви­лизовать» рабочих, держать их в подчинении, брать на себя заботу об их деньгах, в то время как церкви цивили­зуют народ, а правительства и печать также занимаются цивилизаторством и т.д.

Это всеобщее вмешательство одних людей в дела других, в интересах многих темных, нечестных и постыдных целей, подвергается общему нашему осуждению, но чего мы не можем сделать, это дать федеральным учреждениям пра­во не допускать вмешательства в свои дела. Тот, кто претендует на подлинную свободу от вмешательства, должен знать, как действовать, чтобы не повредить подлинным общим интересам человечества. Но все эти вопросы все еще стоят вне круга действий истинных гуманистов, ибо всякая политика является областью заинтересованных сфер, как промышленных, так и финансовых, областью страстей, возбуждаемых правительством и печатью, об­ластью бездушных дипломатов и плохо осведомленного, зараженного предрассудками общественного мнения.

При таких обстоятельствах искренняя федерация между государствами никогда не становилась актуальным вопро­сом, и там, где существует монопольная федерация внутри государства, она никогда еще не была в состоянии пре­дупредить гражданскую войну, как, например, в Швейца­рии 1847 года, в Соединенных Штатах 1861-1865 годов, во всех испанско-американских государствах, от самых крупных до самых малых. Бакунин писал в 1867 году, обра­щаясь к комитету наиболее передовой организации того времени, к «Лиге Мира и Свободы»:

«...Соединенные Штаты Европы никогда не смогут быть обра­зованы из таких государств, какими европейские страны являют­ся сейчас, принимая во внимание чудовищное неравенство между их относительными силами. Пример покойной германской конфе­дерации (1815-1866) окончательно доказал, что она бессильна гарантировать мир и свободу народа».

Эти слова еще более приложимы к современному поло­жению, когда европейские государства враждебно проти­востоят друг другу, зараженные военными страстями, держа в руках договоры, освящающие такое положение вещей, которое осуждается широчайшими массами народа, причем около сорока национальных меньшинств в Европе горько жалуются. В сущности, построить номинальную «Пан-Европу» при таких условиях значило бы издеваться над людьми перед лицом страшной нужды. Женевская Ли­га Наций, Конференция по разоружению, все конференции об экономических взаимоотношениях, мировая конферен­ция в Генуе и все прочие конференции показывают, что государства и не думают о соблюдении взаимных интересов даже тогда, когда колеблются самые основы экономи­ческой жизни, и над источниками, из которых оплачивается стоимость государственного аппарата, армии и т.д., на­висает угроза.

Таким образом, внутренний федерализм сохраняется. Но какие же возможности открыл он в Европе? В возрож­денной Италии слабое федералистическое течение, защи­щаемое очень способными писателями и мыслителями — Карло Каттанео, Чезаре Канти, Джиузеппе Черрари, ге­роическим Карло Писаконе, Саверио Фричиа и др. (неко­торые из них были друзьями Прудона и Бакунина) в то время как другие выступают в роли союзников духовен­ства, защитников федерации старых итальянских госу­дарств, возглавляемых папой. Это течение родилось еще до союза объединенной республики Бога и Мадзини и много раньше практического решения о распространении пьемонтской монархии на всю Италию и о создании, таким образом, единой Итальянской монархии, — решения, ко­торые признал, уходя в отставку, сам Гарибальди.

Германская Конфедерация (1815-1866) была центром интриг тридцати или более государственных образований, кристаллизовавшихся вокруг Пруссии и Австрии и разор­ванных на части войною 1866 года. В сущности, после пере­мен 1866 года ограниченная Конфедерация продолжала существовать вплоть до 1871 года при империи, а автоно­мия и номинальная федерация, административная автоно­мия и экономическое единство, сохранились до 1918 года. После же добровольного объединения многих государст­венных образований Конфедерация продолжает сущест­вовать до сего дня и не желает исчезать. Здесь, таким образом, мы имеем зародыши федерализма в форме мно­жества местных образований, комбинированную эконо­мическую жизнь и два крупных государственных образо­вания — Пруссию и Баварию, а также Саксонию — спа­янных вместе. Эти государства заключают между собою бесконечные внутренние договоры и совместно несут все тяготы и ответственность. Очень немногие желают заме­нить этот порядок централизацией, очень немногие также стремятся к более радикальному устройству государства: все как будто чувствуют, что внутри нынешней системы частичные и поверхностные перемены не могут быть ни­чем иным, как только починкой старья.

Великобритания является другим примером номиналь­ной федерации фактически автономных политических и экономических единиц таких размеров, как Канада, Авст­ралия и Южная Африка. Но патриотическая, военная и т.д. связь этих государств и солидарность их интересов не требуют никакого прямого сотрудничества в экономичес­ких вопросах, или требуют ее в минимальных размерах. Подготовляемая ныне новая форма государственности в Индии с самого начала будет включать в себе три различ­ных элемента: индусов, мусульман и местных принцев, при отсутствии всякой солидарности между этими эле­ментами.

Там, где разные национальности жили в одном и том же государстве, они поделились и образовали из одного государства несколько — мирным путем, как Швеция и Норвегия (1905), или путем войны и договора, как Авст­ро-Венгрия, или в результате войны, как Россия, или же они живут вместе до сих пор, принужденные к тому насилием, как Бельгия (валлоны и фламандцы), Югосла­вия, македонцы, хорваты, Чехословакия, словаки.

Таким образом, во всей Европе только Испания является страной, где федерализм в XIX веке исповедуется боль­шой политически-передовой федералистической партией, возглавляемой людьми, бесспорно выдающимися, особенно в лице Франциско Маргалла, классического автора те­ории передового и социально настроенного федерализма, — человека близко стоящего к Прудону по силе его феде­ралистского чувства. Кроме того, в Испании силен тради­ционный и живой федеральный дух, родившийся из насиль­ственного объединения географически различных облас­тей, старых исторических объединений, отделенных друг от друга различием народного языка. Федеральный дух питался здесь старыми народными обычаями и соглаше­ниями между отдельными группами деревень, между населением островов, между ремесленниками и купцами юж­ных городов и т.д. Все эти самостоятельно заключаемые договоры, руководящиеся местными интересами, основы­вались на обещании, что они останутся более или менее в силе при объединении областей, проводившемся королев­ской властью в целях создания единой монархии, управ­ляемой из кастильских королевских столиц. Однако, эти обещания не были исполнены, централизм стал всемогу­щим, упомянутые народности до сих пор еще стонут в цепях, сковавших их местную жизнь, и стремятся сбро­сить с себя централистское ярмо. Таким образом, феде­ральная республика стала идеалом наиболее передовых людей, в том числе всех испанских анархистов 60-80-х годов, пришедших из федерального лагеря под влиянием учений Прудона и Бакунина к ассоциационно-федералистской практике организованных рабочих, главным образом, каталонского промышленного и андалузского земледель­ческого района, а также под влиянием Международного Товарищества Рабочих, основанного в 1864 году.

Эти рабочие мудро понимали, что только социализм и анархизм могут дать им — и любой стране — подлинный федерализм. Ибо односторонний федерализм невозможен: его сущность есть взаимность, в основе своей сочетающая­ся с терпимостью, взаимным уважением, а истинным выра­жением их является социализм, взаимная солидарность и анархизм, как практика свободы и взаимного уважения каждого человека к свободе другого человека.

Для того, чтобы быть осуществленным, прежде чем со­циалистические и анархические настроения овладеют зна­чительной частью нации, федералистские учреждения, за­служивающие этого имени, требуют осуществления, по крайней мере, зачаточных условий, т.е. взаимного благожелательства, великодушия и ослабления привычной по­корности в отношении централизации, а также веры в его превосходство. Против всего этого ведут борьбу центра­лизованные государства, постоянно подчеркивая свою собственную важность непрерывной открытой и настой­чивой пропагандой, воспитанием и печатью, преодолевая всякое сопротивление, сокрушая его, где можно, при­влекая новые таланты в свой собственный лагерь, вызывая международные осложнения в расчете на создание для себя выгодного положения защитников и спасителей нации и т.д. Капиталисты обычно находят выгодным для себя поддерживать централизацию, ибо она, как им кажется, способна добыть для них самый широкие внутренний ры­нок, при наличии значительной государственной силы, — и иностранные рынки. Церковь гоняется одновременно за двумя зайцами: она стремится к власти над большой объ­единенной страной, но в то же время она поощряет и местные, ретроградные движения, проникнутые предан­ностью религии, с тем, чтобы при случае использовать эти движения, как ударную физическую силу против всех час­тей страны, где население более культурно и где церковь находит менее почвы для себя.

Таким образом, попытки осуществления федерализма встречаются с противодействием всей мощи государства и фальсифицированного общественного мнения. После вось­мидесяти лет централизованных республик и монархий, когда якобинский централизм все еще был политическим идеалом республиканцев, когда учение Прудона оставалось в пренебрежении или забвении на протяжении многих лет после его смерти (1865-70), федерализм не имел уже шан­сов на популярность в новой французской республике, про­возглашенной в сентябре 1870 года. Бакунин и некоторые другие проповедовали его на Юге, выдвигая различные виды его, начиная от анархического, отрицающего госу­дарство, федерализма, идей которого Бакунин отстаивал в Лионе, до умеренного федерализма инициаторов лиги Юга, федерации южных французских городов. Федерация коммун Франции, которую Парижская Коммуна провоз­гласила 18 апреля 1871 г., выдвинула программу, за ко­торою не последовали тысячи других французских муни­ципалитетов, за исключением большого числа южных го­родов, где коммунальное движение носило очень реши­тельный характер. Однако здесь, как и в других местах Франции, движение окончилось неудачей.

Дистанция между столетним идеалом централизации, как ее понимали якобинцы, империалисты и буржуазия, идеалом всемогущего и неделимого Французского государ­ства, — до федерации французских коммун, не могла быть преодолена общественным мнением. Коммуна рассматри­валась, как разрушительница единства страны и государ­ства. Армии дана была полная свобода утопить ее в крови десятков тысяч жертв. Идея федерации, достаточно таким образом оцененная уже, не возродилась к жизни в качестве социального и политического фактора во Франции. Она живет теперь, в культурном смысле, в форме самостоя­тельности округов. Идея такой самостоятельности под­крепляется старымиисторическими провинциальными де­лениями, отмеченными революционным централизмом французской республики, а также местной культурной жизнью, поэзией, искусством, обычаями, местными диа­лектами, или независимым южным, провансальским язы­ком, — родным братом каталонского языка. Администра­тивная децентрализация предлагалась тысячу раз на по­добных началах, но парижский централизм неумолим. Со­циалисты здесь, как и везде, являются врагами федерализ­ма, ибо они рассчитывают захватить государственную власть целиком и держать ее в своих руках, поэтому они желают, чтобы она была возможно шире, и считают себя законными наследниками ее.

Испанские республиканцы-федералисты одни только пы­тались в 1873 году осуществить федерализм прямым дей­ствием и в самой решительной форме, провозгласив авто­номию (за которой должна была последовать доброволь­ная федерация) многих южно-западных городов и окру­жающих территорий (деревень и проч.) — кантонов, как их называли, т.е. маленьких единиц, обладавших необхо­димыми ресурсами для самостоятельной гражданской жизни в городе и деревне. Они были сурово подавлены во­енным централизмом и исчезли после жестокой борьбы. Но идея продолжала жить, и испанская революция 14 ап­реля 1931 года была совершена во имя федеральной республики, имя которой было на устах и в сердцах многих, но далеко не всех.

Каталонские, арагонские, валенсианские, андалузские, галицианские, баскские и другие территориальные едини­цы были готовы для федерации, Мадрид же и другие части страны сопротивлялись ему, сначала негласно, а затем все более надменно и свирепо. Федерализм, как я уже сказал, может быть осуществлен только в духе благожелательнос­ти и искренности, так как он требует от всех доброй воли, доверия и честности. В противном случае он вызывает горечь и мстительность и превращается в беспощадное государственное принуждение по методу централизма, ве­дет к полному разрыву, к сепаратизму, а сепаратизм озна­чает национальное государство, новый централизованный и милитаризованный бюрократический, авторитарный ор­ганизм, при том весьма авторитарное государство, често­любивое, мстительное и ищущее силы в союзе с другими государствами, ибо никакое государство в настоящее вре­мя не может стоять одно, в стороне от других. Мир «недос­таточно безопасен» даже для целых государств.

В Испании борьба все еще не решена. Надежды на за­конченный федерализм сокрушены, а то, что предложено нейтралистами, представляет собой такой жалкий мини­мум, что остается вопросом, принесет ли такой минимум пользу, тем более, что Мадрид, буржуазия и авторитарные социалисты все еще стараются свести даже этот минимум к еще меньшему, почти к нулю. Федералисты колеблются, ибо простой сепаратизм никого не удовлетворит.

Это — показательный пример минимальных шансов фе­дерализма в авторитарной среде. Другим таким примером была Советская Россия, допустившая некоторую област­ную культурную самостоятельность, но держащая полити­ческую, административную и экономическую власть в ру­ках центра совершенно так же, как это делал и царизм. Поддержка Кропоткиным Лиги Федералистов в Москве зимою 1917-18 г.г. не дала результатов, тем более, что вскоре он был выслан из Москвы и изолирован в Дмитрове до дня его смерти. Вопрос о федерализме был вновь поднят значительно позднее им и анархистами вообще. Все они находились под очарованием Парижской Коммуны, кре­стьянских бунтов, генеральной стачки, и все они слишком верили в то, что социальная революция снесла бы вместе с социальной и политической властью буржуазии, также и привычную авторитарную и покорную по отношению к властям настроенность всего народа. Бакунин видел поло­жение ясно, когда настаивал, что коммуна слишком мала по сравнению с. государством и что федерация коммун губернии или другие какие-либо крупные и реальные еди­ницы находятся между коммунами и государством, хотя бы и революционным. Такие крупные единицы (провинци­альные федерации) позднейшими анархистами рассматри­вались, как бесполезные организации, источники новой власти. Таким образом, когда пришла революция, то рас­пыленные федералистские элементы, как отдельные лица, так и целые группы, оказались неподготовленными перед лицом нового государственного аппарата, оказавшегося в руках весьма авторитарных лиц, на которых очень мало можно было рассчитывать в смысле местного планирова­ния, подготовки и крепких баз для операций.

Все это показывает, что первая необходимость с точки зрения анархических задач состоит в том, чтобы отвести антиавторитарной идее надлежащее место в интеллекту­альных и моральных концепциях очень многих людей. Вопрос же о том, каковы первоначальные экономические взгляды этих людей, не мог бы иметь при этом большого значения; все дело в том, чтобы они научились уважать мнения других людей, не вмешиваться в действия их, если они бескорыстно прогрессивны, а также в том, чтобы они не позволяли их партиям, правительствам и странам вмешиваться. Признание истинного федерализма является одним из способов обеспечить движение прогресса, ибо федерализм делает возможной дифференциацию, облегчает осуществление наиболее практичных местных задач и пу­тем такого беспрепятственного местного прогресса содей­ствует всеобщему прогрессу. Это очевидно на примере университетов, лабораторий и т.д., где никто не вмешивается в социальные исследования, и открытия делаются здесь и распространяются потом на весь ученый мир, ибо это безусловно неизбежно, если открытия оказываются ценными. Если бы Россия после 1917 г., а Испания после 1931 г. были в состоянии действовать независимо в области социального прогресса автономных областей, автономных городов и меньших единиц, то результаты уподобились бы блестящему прогрессу в мире науки и изучения. А между тем, при нынешнем положении вещей централизм таких возможностей не создал: все должно совершаться по указ­ке правительственных комиссий, совещательных учрежде­ний, бюрократических самодержцев и т.д., что означает, что почти всякая ошибка ведет к разорительным потерям и что каждый шаг вперед приходится покупать страдания­ми жертв.

Федерализм, таким образом, содействует жизни, цент­рализм же ведет к застою и к минимальным результатам. Однако, и федерализм также не должен быть пустой фра­зой, а должен быть наполнен доброй волей, терпимостью и великодушием: он должен уметь давать, тогда он сможет также и получать сторицей. Простой обмен равных цен­ностей оставляет людей и целые федерации людей чужими друг к другу и отнимает душу живую от всего, что они делают.

Очевидно также, как я уже заметил выше, что в вопро­сах живой жизни нет точно обозначенных неподвижных границ и линий. Вопрос о том, должны ли к той или другой практической проблеме применяется федералистские или же нейтралистские методы, должен; разрешаться каждый раз наново, и бескорыстное, свободное от предрассудков общество именно так и будет поступать. Пропорция — ключ к индивидуальным решениям. Работа одного, сот­рудничество 2000, 2200, 2 миллионов может быть техни­чески необходимо для той или иной работы, и в этом слу­чае так и будет сделано разумными людьми. Мир будет свободен, когда такие слова, как федерализм и центра­лизм, будут забыты, когда меньшие и большие задачи бу­дут требовать только правильного расчета необходимых условий и выбора надлежащих инструментов. Федерализм, конечно, заслуживает и теперь всяческой поддержки, ибо все силы застоя и реакции, включая руководящих государ­ственных социалистов, ставят ставку на централизм и пы­таются удушить и вырвать с корнем всякую другую ин­дивидуальную и коллективную инициативу. Федерализм помогает сломать тот лед, который власть накладывает на жарко бьющиеся сердца человечества. Это не анархизм и не суррогат его, а шаг в правильном направлении, за­служивающий всяческой поддержки. Централизм же мы видим за работою повсюду вокруг нас в этом жестоком современном мире — и отвращаем свое лицо от него.